– Господи, – простонала она. – Ну куда же он так спешил?

– Паскарей уйти, пока не заметири, – откликнулся Маса, зачем-то уткнувшись носом в подоконник, а потом и вовсе высунулся наружу. – Сдерар деро и порез обратно.

– Кто полез? – всхлипнула Коломбина. – Куда полез? О чем вы?

Японец ответил неожиданное:

– Убийца. Врез по позярной рестнице, проромир тереп и вырез обратно.

– Какой убийца? Гдлевский сам наложил на себя руки! Ах, ну да, вы ведь ничего не знаете!

– Сам? – Маса поднял с пола обрезок железной трубы. – Вот так? – Он снял котелок и изобразил, будто бьет себя сзади по затылку. – Так, Коромбина-сан, отень трудно. Нет, мородой теровек сидер у стора. Кто-то зарез в окно. Мородой теровек перепугарся, побезяр к двери. Убийца догнар и стукнур зерезкой по макуське.

Он присел на корточки над телом, поковырял пальцем в кровавой каше. Коломбина схватилась за край стола, потому что комната вдруг поплыла у ней перед глазами.

– Терепуська вдре-без-ги, – с видимым удовольствием выговорил японец звучное слово. – Отень, отень сирьный убийца. Таких маро. Это хоросё. Гаспадизну будзет регче найти.

Коломбина всё не могла прийти в себя от нового потрясения. Так Гдлевский не покончил с собой? Его убили? Но кто? Ради чего? Бред, морок!

– Надо послать за полицией, – пробормотала она.

Хотелось только одного – поскорей выбраться из этой жуткой комнаты с ее запахом свежей убоины.

– Я сама. Я спущусь к дворнику!

Маса покачал головой.

– Нет, Коромбина-сан. Снатяра гаспадзин. Пусчь смотрит. Порицию потом. Зьдите тут. Я иду искачь терефон.

Он отсутствовал минут двадцать, и это были худшие двадцать минут в жизни Коломбины. Именно об этом она думала, стоя у окна и глядя на огоньки, что светились за черной массой Петровского парка. Обернуться боялась.

Когда сзади послышался легкий шорох, она зажмурилась и втянула голову в плечи. Представилось, как с пола поднимается мертвый Гдлевский, поворачивает свою расколотую голову и движется к окну, растопырив руки. Нет ничего хуже, чем стоять к неведомой опасности спиной. Взвизгнув, Коломбина развернулась.

Зря. Лучше было бы этого не делать.

Гдлевский с пола не поднялся, лежал всё так же, ничком, но его волосы непонятным образом шевелились. Присмотревшись, Коломбина увидела, как в ране копошатся, принюхиваясь, две мыши.

Подавившись криком, она ринулась к двери, вылетела на лестницу и столкнулась с поднимающимся Масой.

– Звонир из нотьной аптеки, – доложил он. – Гаспадзин дома. Сейтяс приедет. Отень вам брагодарен, Коромбина-сан. Вам мозьно ехачь домой. Я дорзен бычь тут и не могу проводзичь вас до извосика. Мне нет проссения. – И японец виновато поклонился.

Господи, как же она бежала от проклятых номеров Кляйнфельда! До самой Триумфальной – только там встретился ночной извозчик.

Немного отдышавшись и собравшись с мыслями, вдумалась в смысл случившегося. Смысл получался простым, ясным, страшным.

Раз Гдлевский не покончил с собой, а убит (Маса неопровержимо это доказал), то совершить это могло лишь одно существо – если, конечно, возможно назвать эту силу существом.

Никто не влезал в чердачное окно по пожарной лестнице. Туда вошел не некто, а Нечто. Вот и объяснение удара чудовищной, нечеловеческой мощи.

– Смерть живая, – повторяла Коломбина, глядя широко раскрытыми глазами в сутулую спину извозчика.

Существо, имя которому Смерть, может разгуливать по городу, заглядывать в окна, бить наотмашь. Может любить и ненавидеть, может чувствовать себя оскорбленным.

В чем заключалось оскорбление, нанесенное Смерти Гдлевским, понятно. Высокомерный мальчишка объявил себя ее избранником, не имея на то никаких прав и произвольно выдумав Знаки, которых на самом деле не было. Он, действительно, самозванец, и за это его постигла участь всех самозванцев.

Величие случившегося повергало в трепет.

Коломбина безропотно дала вымогателю-извозчику целых два рубля, хотя красная цена за поездку была семьдесят пять копеек. Как поднялась к себе на пятый этаж – не помнила.

Когда снимала свой траурный лиловый фартук, из кармана выпал квадратик плотной белой бумаги. Рассеянно подняла, прочла слово, начертанное красивыми готическими буквами: Liebste [7] .

Сначала улыбнулась, вообразив, что это застенчивый Розенкранц наконец отважился на решительные действия.

Потом вспомнила: за весь вечер немчик ни разу к ней не приблизился, а стало быть, никак не мог подсунуть записку.

Кто же это написал? И почему по-немецки?

В немецком языке Смерть мужского рода – Der Tod.

– Вот и мой черед настал, – сказала Коломбина своему отражению в зеркале.

Губы у отражения улыбались, глаза испуганно таращились.

Коломбина открыла дневник и попыталась описать свои чувства.

Вывела подрагивающей рукой: «Неужели я избрана? Как весело и как страшно!»

III. Из папки «Агентурные донесения»

Его высокоблагородию подполковнику Бесикову

(В собственные руки)

Милостивый государь Виссарион Виссарионович!

Признаться, Ваша записка, доставленная мне утром с нарочным, изрядно меня фраппировала. Я уже знал об убийстве Гдлевского, потому что еще прежде Вашего посыльного у меня побывал один из «любовников», донельзя взбудораженный этим невероятным известием. Ваша просьба оказать посильную помощь сыскной полиции поначалу вызвала во мне сильнейшее возмущение. Я счел, что Вы совершенно утратили чувство меры и сводите меня до положения мелкого осведомителя с Хитровки.

Однако, немного успокоившись, я взглянул на дело с иной стороны. Случилась истинная трагедия. Погиб большущий, много обещавший талант – возможно, новый Лермонтов или даже Пушкин. Погиб в восемнадцать лет, не успев сделать сколько-нибудь заметный вклад в отечественную словесность. Несколько ярких стихотворений войдут в антологии и сборники, а более ничего от бедного юноши и не останется. Какая бессмысленная и горькая утрата! Если бы Гдлевский наложил на себя руки, как намеревался, это была бы трагедия, но его убийство – это хуже, чем трагедия. Это национальный позор. Долг всякого патриота, дорожащего честью России, внести посильный вклад в прояснение этой постыдной истории. Да-да, я считаю себя истинным русским патриотом – ведь известно, что именно из инородцев (как Вы и я) и выходят самые искренние, горячие патриоты.

И я решил сделать всё, что в моих силах, дабы помочь Вашим коллегам из полиции. Я подверг анализу сведения, которые Вы сообщаете об обстоятельствах преступления, и меня поразило следующее.

Непонятно, зачем кому-то вообще понадобилось убивать человека, который и без того собирался через минуту или через час покончить с собой?

А если уж из неких целей кто-то все же пошел на убийство, то почему не замаскировал преступление под добровольную смерть? Никому бы и в голову не пришло заподозрить злодеяние при наличии готового предсмертного стихотворения.

Первое, что приходит в голову – случайное совпадение. В тот самый час, когда Гдлевский готовился к самоубийству (а Вы пишете, что у него в ящике стола уже и заряженный пистолет был наготове), в окно влез грабитель и, ничего не зная о роковом намерении жильца, стукнул его по голове обрезком трубы. Своего рода злая шутка судьбы. Вы сообщаете, что полиция именно эту версию считает наиболее вероятной, и спрашиваете моего мнения.

Не знаю, что и ответить.

Думаю, Вам будет небезынтересно узнать, как оценивают случившееся члены кружка. Разумеется, история произвела на всех тяжелое впечатление. Преобладающее чувство – страх, причем самого мистического свойства. Перепуганы все ужасно. О случайно залезшем в окно грабителе никто даже не поминает. Общее мнение состоит в том, что Гдлевский своей бескрайней самонадеянностью прогневал Богиню, и за это она разбила на куски его заносчивую голову. «Никто не смеет заманивать Вечную Невесту к алтарю обманом», – так выразил эту мысль наш председатель.